ЧЕЛОВЕК НА ВОЙНЕ СТАНОВИТСЯ СОБОЙ

Весной 2011 года я приехала в старейшую казачью станицу Зольскую Кировского района Ставрополья, чтобы сделать очерк о жизни местных казаков. Мне радушно показывали храм, школу, администрацию и мемориал памяти зольцев, погибших в Великую Отечественную войну. Со станичниками мы шли по залитой солнцем улице и увидели пожилого человека, стоявшего у ворот своего дома. Он облокотился на высокий пенек с прибитой к нему доской. Это был фронтовик Николай Иванович Басс, родовой кубанский казак. Нас сразу же познакомили.

Но этот эпизод тогда не вошел в написанный очерк. История ветерана заслуживала отдельного материала: на долю героя выпали две крупнейшие кровопролитные битвы – Сталинградская и Курская. А через несколько месяцев, 2 октября 2011 года, Николай Иванович умер. Упокоился в небесных ковылях, говоря по-казачьи. Осталось чувство горечи от незавершенного дела и только через 9 лет я вернулась к этой теме, вспомнив нашу с ним встречу.

Этот рассказ – долг памяти перед казаком-ветераном Великой Отечественной войны был написан к 75-летию Великой Победы. Тогда в 2020-м году я разыскала телефон супруги Николая Ивановича – Надежды Митрофановны. Она присутствовала при том разговоре, но не вспомнила меня – плохо себя чувствует, давление скачет. Поблагодарила и разрешила передать рассказ о войне супруга, с которым прожила в любви и согласии больше 30 лет.

Казак Николай Иванович Басс заметно смущался от неожиданной встречи и просьб земляков рассказать корреспонденту о войне, мял сигарету крупными натруженными пальцами.

Сталинград и Курск – оба мои

— Я кубанский казак по рождению, а живу на Тереке. Родился в станице Калужской Краснодарского края, в двадцать третьем году. Нас у отца было шестеро. Шестой мало пожил, помер, а еще две дочки и трое сынов – они все на фронте были. Деда моего раскулачивали. Пара лошадей у него была, да пара быков, две коровы, свиньи. Средний он был, но все забрали, а деда посадили в краснодарскую тюрьму. Не отогнали в Сибирь и не расстреляли, потому что брат моей матери был начальником милиции. Это спасло. Потом его выслали в Галюгай (станица Галюгаевская, Курский район Ставрополья на границе с Чечней), на Терек. А в Галюгае — завод пеньковый, тут коноплю разводили. Поля были от Кабарды и до самого Кизляра.

— А как вы на фронт попали?

— У меня бронь была, я машинистом на этом заводе работал. Узнал, что война началась, по радио. Завод остановили, люди собрались возле конторы. Крик, шум, плачь – страшная картина. Это не перескажешь…

После долгой паузы Николай Иванович вытащил новую сигарету и продолжил:

— Я стремился на фронт, думал — война кончится, а я и не постреляю. В 1942-м, 4 марта, меня призвали, как раз исполнилось девятнадцать. И я попал в Сталинград.

После пяти месяцев учебы в краснодарском пулеметном училище бойцов привезли в самое пекло войны – в Сталинград. Это время Николай Иванович назвал одним словом – мытарства.

— Два раза меня там ранило, раз контузило. Из Сталинграда на Курскую дугу перебросили. Там войну и закончил. По ранению домой, в Галюгай, в 43-м вернулся. Вот такие яйца. Что тебе еще рассказать? Спрашивай.

— Он был очень тяжело несколько раз ранен, — вступила в разговор Надежда Митрофановна. – У него плечо разбито, пуля сидит, в животе две дырки…

— Осколки?

— Угу. Да хорош ты! — осадил жену Николай Иванович, выбросив сигарету. Поймал мой взгляд на своей правой руке – три пальца без фаланг.

— А это с танка выстрелили, тоже осколками оторвало.

— Вам все-таки досталось не на шутку. Тяжелые, переломные сражения.

— Что досталось — то досталось. Сталинград и Курск — оба мои.

Степь, полынь и горечь во рту

Помолчали. Я не знала, как продолжать. Говорить с ветеранами мне всегда было сложно, и к этому интервью совсем была не готова. Спросила невпопад:

— А какие у вас награды есть?

— Медаль «За отвагу» есть. А-а, разные, — махнул рукой казак.

Надежда Митрофановна скрылась в доме и вынесла стопку «корочек» от наград. Разложила на деревянной лавочке. Николай Иванович молчал. У него дергался кадык под седой щетиной, на глазах выступили слезы.

— Вижу, вы не любите это вспоминать. Простите.

— Там надо было выживать, — наконец сказал он. Голос его дрожал. — Пять суток не пить и не есть приходилось. И патронов давали по три-пять штук. Вот и выживай. А бывало и винтовки нет: добудешь оружие в бою. В общем, пока Жуков не прилетел в Сталинград, бардак был полный. Предательство сплошь.

Помолчав, продолжил:

— Целые части сдавали, вот что страшно было. Под 74-м разъездом нам сказали, что завтра утром наступать будем. Морская пехота подойдет, танки. Оборону держали в балке метров 700-800 шириной, и тот берег высокий. Лейтенант говорит: «Николай, идут танки!» Я в бинокль — немцы. Как немцы? На, говорю, сам посмотри, на танках кресты. Что сделать? Стал лейтенант звонить командиру роты – тот не отвечает. И ребята уже оттудова бегут.

Спаслись чудом. Когда с крутого противоположного берега стал спускаться трехбашенный французский танк, он вдруг развернул орудия и расстрелял две ближние скирды сена. Густой дым от пылающих скирд стал прикрытием для отступления.

Николай Иванович сказал мне: историки не напишут, как было на самом деле. У них на бумаге все геройски, а война — ужасная трагедия. И как потом говорить через столько лет, что ты стрелял пятью патронами, а потом отступал? Герой ты или нет?

— Он теперь так плохо себя чувствует, — суетилась рядом Надежда Митрофановна. — Ну-ка сигарету вынь! Хоть сейчас не кури! Ой, мама…

Но он не слушал, курил одну за другой.

— Николай Иванович, страшно было воевать или не думали?

— Страшно, когда ждешь, когда команду дают приготовиться, а в бою нет.

— А когда ранен?

— Тогда до конца не понимаешь, как в бреду.

— А где было страшнее: в Сталинграде или на Курской дуге?

— Одинаково. На Курской более-менее компактней было, организованней. Как-никак и техника прибавилась, и питание. А то ни патронов, ни хлеба – как хочешь, так и воюй. И отступать нельзя.

— Расстреливали при отступлении?

— Было такое. Самострелов тоже стреляли.

— Как выходили из положения без еды и воды?

— Кузнечиков ловили и на спичке жарили. Нормально с голодухи. Хуже без воды. Идем, пекло, как на колодец наткнемся, так половина из нас спускаются и наружу воду поднимают. А вода такая грязная, что через рубаху пили. Но пить хотелось — страшная вещь! Не дай Бог! Без еды еще так-сяк, а ту жажду и теперь невозможно забыть. В 42-м году лето жаркое было, сухое. Под Сталинградом же степь – сколько глаз хватает. Степь, полынь и горечь во рту. Так мочу свою пили… Как тебе сейчас говорить про это? Вроде и тошно, но как хотелось воды!

Ужасней 42-го не было

— Вам приходилось встречать мирных жителей? Как они справлялись в такое время?

— И в городе, и в селах были женщины, дети. В подвалах прятались, в печках. Однажды по пути село освобождали, смотрим – никого нет, только трубы печные торчат. А потом – раз! И оттуда вылезают люди, детвора. Фашисты, если находили их – часто убивали. Могли найти и с автомата рвануть. Но, не все одинаковые, кто-то не убивал. Человек на войне становится собой.

В рукопашную Николаю вступать ни разу не пришлось. Если перед войной ему очень хотелось стрелять во врага, то уже там пришла неотступная мысль: придется же на самом деле убивать. Становилось тошно, но приходила ненависть, и очень сильная. Николай Иванович произнес слова, которые часто приходилось слышать от ветеранов: я фашистов не звал, они к нам сами пришли.

Однажды получили приказ – занять оборону. Кто успел – окопался.

— У нас был только танковый пулемет. Я – помкомвзвода, взялся за пулемет. Хотел, чтоб немцы ближе подошли. Мушку поставил, гляжу в смотровую щель и думаю: вот я сейчас выстрелю, и ты упадешь. И как-то жалко. А потом думаю: ну ты ж стреляешь в меня! Если я тебя не убью, ты меня убьешь! И на гашетку нажал. А патронов было – одна полная лента в 250 штук, и во второй 120. Три-четыре очереди сделал, лента кончилась. Замок вытащил с пулемета, орудие бросил, и снова бежать… В общем, 42-й год страшный был, ужасней ничего не было.

Мы снова надолго замолчали, я пыталась подобрать слова.

— Друзья погибали? Кого помните?

— Уже всех забыл, не хочу… Лейтенанта помню, как на бричку его положил раненого.

— Он живой остался?

— Не знаю. Откуда ж? Я, когда там был, все искал с Кавказа — никого не встретил. А после войны один парень, Ковалев Павлик, кажется, звать его было, он комбайнером у нас работал. И я по разговору понял, что он тоже в Сталинграде был: рассказал, как на месте библиотеки в городе сделали медсанбат, а напротив СталГРЭСС — тракторный завод. Павлик оттуда электричество в медсанбат подавал и воевал в зенитной батарее. Рядом ведь совсем были, а не знали…

Сейчас все хорошо

Когда Николай Иванович демобилизовался по ранению, то вместо облегчения испытал злость и обиду. Он больше не мог видеть в мушке пулемета людей, а хотел воевать дальше и мстить, несмотря на весь ужас войны.

Победу встретил на работе, в тракторной бригаде: приехал директор и объявил, что войне конец. Люди все бросили и побежали на виноградник, за вином. Привезли целую бочку, и пока не допили – никто не ушел домой.

Мы плавно сменили тему на мирную жизнь. Николай Иванович рассказывал, как был рад, что в стране казачество возрождать начали.

— Когда я услыхал, что власти об этом заговорили, и меня потянуло. Я начал за казачество думать, а с меня смеялись: какие еще казаки? Мне это непонятно! Твой дед казак был? Значит, и ты казак, так выходит? Почему ж ты это слово забываешь? С одними спорили, другие нормально восприняли. Вот так и получилось казачество.

Надежда Митрофановна принесла холодный узвар. Было уже по-летнему тепло, мы пили прохладный компот и снова молчали.

— Надо сказать, что спокойной жизни у человека нету. Никогда и ни в какие времена.

— Но сейчас-то вроде, слава Богу, все хорошо?

— Хорошо, — выпуская задумчиво дым, ответил Николай Иванович.

Наталья Гребенькова, ст. Зольская

2011 год